А был ли свидетель? или «Плоды отравленного дерева»

В январе 2016 года в Жамбылской области был изнасилован и убит малолетний ребенок, а обвинение предъявили родному брату отчима убитого мальчика. Осенью 2016 года в Восточно-Казахстанской области были убиты две несовершеннолетние – обвинение предъяви­ли ранее судимому безработному. В феврале 2017 года в Акмолинской области была убита пенсио­нерка – на скамье подсудимых оказались двое ее случайных знакомых. В феврале 2018 года в Павлодарской области были убиты супруги-пенсионеры, а обвинение было предъявлено их односельчанину. В январе 2019 года в Нур-Султане разбойному нападению подвергся сторож коммерческой организации, за что были привлечены к суду трое ранее судимых жителей столицы.

Что общего между этими никак не связанными друг с другом делами? Их объединяет одна процессуальная особенность: в каждом деле обвинение, помимо прочего, опиралось на показания весьма специфичес­ких свидетелей – лиц, которые оказались соседями подозревае­мых по камере следственного изолятора или изолятора временного содержания. В некоторых случаях сокамерники подсудимых фигурировали в деле под псевдонимами (анонимно), в некоторых – под свои­ми настоящими именами. В одних случаях их показания подкреплялись аудиозаписью, в других – нет. Но главное, что в каждом деле эти случайные (или не совсем случайные) соседи подозревае­мых по каким-то причинам помогали следствию, рассказывая о том, как их собеседники доверительно делились с ними обстоятельствами своих преступлений.

Поверьте, такие кейсы в нашей следственной и судебной практике не редкость. Это очень распространенная практика: когда подозреваемые не признают себя виновными, а собранных улик не хватает, полиция с удовольствием прибегает к помощи информаторов. Откуда берутся такие информаторы, как они оказываются в одной камере с подозреваемыми, получают ли от следователей конкретные инструкции – вопросы далеко не праздные. К ним мы еще вернемся, а пока просто отметим, что показания одних «сидельцев» против других – вещь вполне обычная.

На первый взгляд может показаться, что такая криминалистическая хитрость заслуживает самой высокой оценки: благодаря полицейской смекалке раскрываются особо тяжкие преступления, а сознательные информаторы помогают изобличить опасных преступников. В самом деле, трудно отрицать свою причастность к содеянному, если твой вчерашний сосед по камере в подробностях передает суду все твои откровения. А если к его словам прилагается еще и запись разговора, остается только чистосердечно во всем раскаяться и попросить прощения.

Но профессиональные юристы знают, что на самом деле эта кажущаяся идиллия скрывает под собой массу подводных камней. Достаточно сказать, что из пяти перечисленных дел три (!) закончились оправдательными приговорами. Не секрет, что обвинительный уклон в наших судах все еще имеет место. Тем более странно выглядят оправдательные вердикты в делах, где фигурируют такие, казалось бы, убойные доказательства виновности подсудимых.

Вот об этих подводных камнях и хочется сегодня поговорить. Оставим пока в стороне отечественную практику и обратимся наконец к европейскому опыту.

Дела, в которых заявитель жалуется на использование против него подосланных полицейских информаторов, более или менее регулярно оказываются предметом рассмотрения в Страсбурге. Так, 5 ноября 2002 года ЕСПЧ вынес постановление по делу «Аллан против Соединенного Королевства» (Allan v. United Kingdom), 1 марта 2007 года было вынесено решение по делу «Хеглас против Чешской Рес­публики» (Heglas v. the Czech Republic), а 10 марта 2009 года Большая палата ЕСПЧ вынесла постановление по делу «Быков против России» (Bykov v. Russia).

Важно отметить, что конвенция 1950 года не содержит подробных норм о допустимости и недопустимости доказательств. Однако ЕСПЧ очень внимательно следит за тем, чтобы использование в уголовном процессе незаконных методов доказывания не нарушило статью 6 конвенции, которая гарантирует право на справедливое судебное разбирательство. С точки зрения суда, принципиально важно, чтобы собирание доказательств не подрывало такие фундаментальные права обвиняемых, как право не свидетельствовать против себя, право хранить молчание, право не подвергаться пыткам и принуждению и т. д.

Итак, что же не устраивало заявителей в трех упомянутых делах?

В британском деле подозре­ваемый в убийстве отказался от дачи показаний на официальном допросе и полиция «обработала» его сокамерника, чтобы тот выудил нужную информацию в ходе неформальной беседы двух товарищей по
несчастью (разумеется, записанную на диктофон). Отметим, что сосед Аллана по камере был ранее судим, был физически сильнее и довольно настойчиво расспрашивал того об обстоятельствах дела.

В чешском кейсе к заявителю был подослан тайный полицейский осведомитель, который хитростью выманил у собеседника признание в участии в ограблении, которое также было записано. При этом ранее полиция Хегласа не допрашивала и соответствующего обвинения ему не предъявляла.

Наконец, в российском деле полиция инсценировала совершение заказного убийства и подослала в дом предполагаемого заказчика его подчиненного, которому тот доверил роль киллера. «Киллер» отчитывался перед боссом о проделанной работе, пряча под одеждой записывающее устройство.

Как видно из фабул, во всех трех делах заявители делились важной информацией (фактичес­ки признавались в совершении преступления) с третьими лицами, не подозревая, что являются участниками негласных следственных действий. Секретные полицейские операции заключались в том, чтобы выманить у заявителей сведения, которые они вряд ли добровольно сообщили бы полиции.

Так вот, в делах Хегласа и Быкова ЕСПЧ не нашел нарушения статьи 6 конвенции, поскольку счел, что на заявителей не оказывалось недопустимого давления: оба находились на свободе и не были зависимы от своих собеседников. Кроме того, в деле Быкова российские суды проявили осторожность и не придали полученным таким способом записям решающего значения, сосредоточившись на других доказательствах его вины.

Однако в деле Аллана ЕСПЧ пришел к прямо противоположному выводу: полицейский информатор был подослан к арес­тованному заявителю, который в силу самого факта ареста находился в уязвимом положении. Кроме того, он уже находился в статусе подозреваемого и недвусмысленно отказался от дачи показаний. Наконец, сам информатор в качестве подследственного находился в зависимости от полиции и был заинтересован в том, чтобы «разговорить» Аллана.

Европейский суд прямо указал, что беседа Аллана в камере с обученным полицией соседом функционально может быть приравнена к допросу. Тот факт, что официально эта операция называлась иначе, сути дела не меняет: это был именно допрос, поскольку за сокамерником заявителя фактически стояла полиция, а возможности самого Аллана уклониться от ответов были ограничены. Между тем допрос предполагает, что допра­шиваемый знает о его производстве и осведомлен о своих основных правах, включая присутствие адвоката и право хранить молчание. Совокупность этих соображений привела суд к выводу, что сообщенные Алланом сведения были даны
вопреки его воле, то есть он был принужден к даче показаний.

Чтобы суть подхода Европейского суда была понятнее, есть смысл процитировать выдержку из решения Большой палаты по российскому делу: «Европейский суд отмечает, что в настоящем деле на заявителя не оказывалось никакого давления с тем, чтобы он принял свидетеля в своем «гостевом доме», поговорил бы с ним или сделал бы какие-либо конкретные комментарии по вопросу, затронутому свидетелем. В отличие от заявителя в выше­упомянутом деле «Аллан против Соединенного Королевства», заявитель по настоящему делу не содержался тогда под стражей до суда, а был на свободе, в своих собственных помещениях, за которыми приглядывали сотрудники его службы безопасности и другой персонал. Характер его отношений со свидетелем – подчиненность последнего заявителю – не налагал на него обязательство вести себя с ним каким-либо определенным образом. Иными словами, заявитель был волен встретиться со свидетелем и поговорить с ним или отказаться от этого. Представляется, что он желал продолжения разговора, начатого свидетелем, поскольку тема разговора представляла для него персональный интерес. По этой причине суд не убежден, что получение доказательств в данном случае было замарано элементами принуждения или притеснения, которые в деле «Аллан против Соединенного Королевства» суд счел приравненными к нарушению права зая­вителя не давать показания».

Таким образом, правовая позиция ЕСПЧ может быть сформулирована следующим образом. Использование полицией тайных осведомителей само по себе не нарушает права человека, однако при некоторых обстоятельствах становится недопустимым. В частности, не могут предъявляться суду сведения, которые сообщил сам подозреваемый, если он стал объектом хоть какого-то давления, организованного полицией, пусть даже со стороны третьих лиц. Признаками такого давления могут быть: задержание или арест, связанные с ними ощущения страха, растерянности и подавленности, а также настойчивые расспросы информатора, особенно если он обладает большим тюремным опытом или физической силой. Не придает достоверности таким доказательствам и тот факт, что содержащиеся в СИЗО или ИВС лица сами, как правило, зависимы от полиции.

А теперь самое время вернуться к отечественной практике. Казахстанские суды в подавляющем большинстве случаев без проблем принимают показания сокамерников подсудимого в качестве доказательств. В результате мы сталкиваемся с двумя крайне нежелательными явлениями. Во-первых, какая-то часть подозреваемых делает свои ночные откровения, мягко говоря, не совсем добровольно (как в деле Аллана). А там, где показания даются под принуждением, моментально возникает опас­ность самооговора. Во-вторых, у полиции появляется соблазн попросту сфабриковать показания информаторов, даже когда подозреваемые молчат не только на допросах, но и в камере.

Характерный пример – упомянутое дело об убийстве в Акмолинской области: обвинение предъявило суду показания информаторов, которые после одной ночи в камере с подозреваемой умудрились не только услышать от нее, но и запомнить десятки мелких подробностей происшест­вия. Об оценке таких доказательств в приговоре сказано следующее: «…суд критически относится к показаниям свидетелей «Шуба» и «Ключик», поскольку из письменных показаний и показаний в ходе судебного заседания свидетеля «Шуба» следует, что он в подробностях описывает рассказ подсудимой о событиях 27 февраля 2017 года, вплоть до названия жевательной резинки с определенным вкусом, описания всех мест, где употребляла в ту ночь спиртные напитки подсудимая, с указанием фамилий и имен и т. д. Указанное, по мнению суда, возможно лишь при написании текста непосредственно при рассказе подсудимой либо при написании с записи разговора, которая суду предос­тавлена не была».

Иными словами, предъявленные суду «свидетели» всего лишь играли хорошо отрепетированные роли, демонстрируя не то чудеса феноменальной памяти, не то выдающиеся способности к обучению.

Нечто похожее происходило и в деле о двойном убийстве в Павлодарской области. Приведенные в суд сокамерники подсудимого более или менее толково излагали версию обвинения, однако первый же вопрос не по сценарию привел к конфузу: подсудимый якобы рассказывал им также о своей жене и детях. Все бы ничего, но подсудимый никогда не был женат и детей не имел. Понятно, что этот факт вряд ли сделал таких «свидетелей» заслуживающими доверия в глазах присяжных. Подозрительным выглядело и то, что оба свидетеля рассказывали лишь о тех обстоятельствах дела, которые к моменту их допроса уже были известны полиции. Характерно, что когда подсудимого после возвращения дела на новое рассмотрение судили повторно, обвинение даже не рискнуло предъявить своих информаторов суду. Что, впрочем, ничего не изменило – новый состав присяжных тоже вынес оправдательный приговор.

Читатель может возразить, что такие откровенные ляпы и фальсификации возможны только тогда, когда разговор подозреваемого с «подсадными утками» не записывается на диктофон. И ошибется: в деле о разбое в столице обвинение не постеснялось предъявить суду своего осведомителя, который утверждал, что один из подсудимых в камере признался ему в совершении преступления. Однако суд не поленился прослушать имеющиеся в деле аудиозаписи и убедился, что ничего подобного подсудимый не говорил. Вот как это описано в оправдательном приговоре: «...в судебном заседании с применением мер безопаснос­ти был допрошен свидетель Ахметжанов. Он показал, что, действуя в качестве официального агента, находился в одной камере СИЗО г. Нур-Султана с Тойтановым и Солтан, в ходе беседы они сказали, что… Тойтанов и Кенесбаев вошли внутрь, а Солтан остался снаружи, Тойтанов ударил сторожа, однако сторож успел нажать на кнопку тревоги, после чего они убежали, договорившись между собой отрицать эти события… На прослушанной в судебном заседании аудиозаписи записаны разговоры между Тойтановым, Солтан и свидетелем Ахметжановым, однако информации о том, что подсудимые признали свою вину, в ходе прослушивания не выявлено».

Опять-таки придирчивый читатель может сказать, что ничего страшного в подобной практике нет, раз в наших судах такие «доказательства» разваливаются. Но в том-то и дело, что разваливаются они далеко не всегда. Во всех перечисленных случаях подсудимым помогли множественные нестыковки в версии обвинения, отсутствие прямых улик, собственное мужество и известная доля везения. Трудно сказать, сколько на каждый такой оправдательный вердикт приходится обвинительных, когда следствие «бетонировало» свои неубедительные доказательства такими же незаконно полученными свидетельскими показаниями.

Опять же далеко за примером ходить не надо: в деле о педофилии и убийстве ребенка в Жамбылской области существенную роль сыграли показания сокамерника брата подсудимого, который первоначально тоже проходил по делу в качестве подозреваемого. Впоследствии показания самого брата были признаны недопустимым доказательством, поскольку его «забыли» предупредить о праве не свидетельствовать против близкого родственника. Однако показания «разговорившего» его соседа по камере благополучно были положены в основу обвинения. В итоге получился парадокс, начисто уничтожающий знаменитую юридическую доктрину «плодов отравленного дерева»: главный источник информации оказался отравлен, а основанные на нем показания – вполне годящимися к употреблению. Читаем судебный приговор: «В главном судебном разбирательстве… были исследованы депонированные в ходе досудебного расследования показания свидетеля под псевдонимом «Сейсенбаев А. Ж.», который показал, что в начале февраля 2016 года в камеру, где он содержался, поместили следственно-арестованного Б. Б. (фамилию мы не указываем по этическим причинам. – Авт.). В тот день в ходе доверительной беседы Б. Б. сообщил Сейсенбае­ву А. Ж., что… за месяц до этого происшествия, то есть в конце декабря, Б. Б. сам лично поймал один раз Б. С., когда в сарае тот совершал насильственные сексуальные действия в отношении его пасынка…»

Какие же практические выводы из всего этого нужно сделать? Разумеется, никто не подвергает сомнению право полиции проводить негласные следственные действия и прибегать к услугам информаторов: в условиях, когда преступность приобретает особо изощренные формы, борьба с ней требует адекватных мер. Однако в свете прецедентной практики ЕСПЧ нашим судам необходимо более строго подходить к случаям, когда обвинение использует показания соседей подсудимого по камере. Важно, чтобы законное собирание доказательств не превратилось в наделение задержанных и арестованных следственными функциями, разрушающее право каждого обвиняемого хранить молчание и не свидетельствовать против себя.

На практике это означает, что все показания таких свидетелей, как правило, должны признаваться судом недопус­тимыми. Исключения могли бы составить лишь особые случаи, например расследование преступлений руководителей организованных преступных сообществ. В противном случае наше правосудие будет осуществляться в противоречии с международными стандартами.